Александр МакаренковДюжина

САД ДЯДЬКИ ИГНАТА

Сорока упала камнем ниоткуда. У самого дерева распахнула крылья и хвост. Затормозила. Схватилась лапами за ветку. Выровнялась. Зафиксировалась. И заорала, будто режут ее. Поблажила пару минут. Примолкла. Боком подобралась к алому яблоку. Их, кстати, осталось гораздо больше, чем листьев. Листья ветер разнес, поразбросал по растревоженной плугом земле. Под стволом, естественно, их было больше. Тоже вперемешку с яблоками. Как на ветках. Некоторые беспомощные, не собранные хозяйской рукой фрукты вяло обнажали коричневое нутро, подолбанное шебутными воробьями, нерасторопными воронами, крикуньями с белыми боками. Плоды на деревьях выглядели несколько привлекательнее. Но если случайный прохожий срывал яблоко-другое и вгрызался в его блестящую бочину, то тут же отбрасывал его. Со злобой отплевывался. Вытирал рукавом горькую слюну с губ. Из кармана доставал второе яблоко. Подбрасывал. Вратарски поддавал ногой. Лишь бы летело подальше.

...Сад некогда цвел ароматно. Не менее ароматно созревал. За деревьями ухаживал не один сторож, однорукий ветеран войны Игнат. Много ли сделает он своей одной левой? Приходили школьники. Колхозники. Обкапывали вовремя почву у корней. Белили стволы. Удобряли. Игнат, насколько мог успеть, обрезал сухие ветки, спиливал больные сучья. Мешал глину с коровяком –  замазывал места спилов. К осени ветви сгибались под тяжестью урожая чуть не до земли. Игнат шел в недалекий лес. Рубил рогатины. Увязывал их. Волок к саду. Подпирал ветки и снова шел в лес. Не жаловал ветеран шалопаев  юных –  любителей дармовых яблок. Те не особо норовили в его угодья. Знали, если поймает –  выпорет. Да не ремень из штанов вытащит –  лозину возьмет. А лозина почище вожжей отцовских. Однако если приходили и просили детишки честно:

«Дядька Игнат, можно яблочком побаловаться?» –  не отказывал. Сам снимал  аккуратно прозрачный, золотистый белый налив или зеленоватую медовку. Вручал юному просителю почти торжественно.

Шло время.

Старел Игнат вместе со своим садом. Лицо сморщивалось, словно кора. Рука слабела. Токмо все равно – умудрялся самокруточку ловко сворачивать. Сядет под любимое деревце. Погладит его по шероховатой «коже». Вздохнет грустно. Небо отразится в глазах –  аж не по себе от чистоты цвета! Достанет дядька из кармана портсигар с надписью «Воину Красной Армии». Положит на ногу. Раскроет. Щепотью насыплет самосад на обрывок газеты. Через миг уже заклеит боковину самокруточки слюной. Зажмет курево в зубах, а  портсигар опустит назад – в карман. Оттуда извлечет зажигалку –  подарок председателя колхоза. Чиркнет кремнем. Фитилек займется. Затянется Игнат пошибче –  потечет в небо волшебный дымок. Закружит в высоте. Человек же на землю опустится. Обопрется о ствол спиной. Замрет. Вспомнит что? Может быть. Может, невесту свою, которая замуж за него не вышла? Аккурат вернулся в июне сорок пятого домой однорукий ветеран. Жестоко она тогда маханула его. Больно.

– Что ж, ждала. Ну, как не поймешь, не одной любовью люди сыты. Разве ты заработаешь теперь что? Покалеченный колхозник разве нужен кому? А иждивенец мне ни к чему...

Не сложилось. Не вышло. Главное –  он решительно не желал ходить в иждивенцах. Сам себя кормил-поил. Рука-то сильная. Колоть дрова, пилить –  не трудно. Даже косить приладился. Одно только –  с той поры баб чурался, как тот рогатый ладана. Обособился. Замкнулся. Пару раз отвечал положительно на приглашение соседей прийти на свадьбу. В конечном итоге –  напивался до жути невероятной. От взглядов чужих –  жалостных. От ненужности собственной. От одиночества. А водку душа принимала нехорошо. Наутро мутило. Выворачивало до самой селезенки. Болел по нескольку дней. После второй попытки забыться в зеленом угаре решил «завязать». И, не чета многим, смог. Сумел. Одолел.

Председатель, видя бобыльство и неприкаянность Игната, предложил ему должность смотрителя сада:

– Ты человек надежный. Характера сильного. Уверен –  справишься. Деньги небольшие, ну да что-нибудь придумаем. Воевал сам. Знаю. – Добавил понимающе.

И премию выписывал иногда. Когда –  трудоднями. Позже –  деньгами. Правда, в хате Игнатовой от наличия денег обстановки особо не прибавлялось. Считать в чужом кармане гроши совестно.

...А может, войну вспоминал? Как в атаку со страхом в печени летел? Ничего не понимал. Сдавленное «ура!» –  и все. Словно во сне вылезал через бруствер и пёр. Огонек солнечный на конце штыка красным горел. Его видел. Ничего больше. Да врага в мышиной форме... Бомбежки. По первости от страха пришлось рухнуть в лужу. Чтобы товарищи мокрых между ног штанов не узрели. Говорят, на войне часто, почти с каждым такое случается без привычки. Так то ж говорят... Позже обвык. Снаряжал магазины карабинные под обстрелом, сидя в окопе, спокойно. Даже делово. Удивлялся размеренности собственной. Но вперед всегда бежал со страхом в печени и жутчайшим ожесточением в желудке. Понимал –  убивать нужно первым. Вторые в этой «работе» не выживают. Наверное, еще помнил того немца. Точнее, его штык-нож, хруст собственных жил, боль жгучую, санбат, где очнулся с ощущением неловкости. Будто не хватало чего. Не было уже руки...

Он никогда не вел бесед о войне. Сколько ни приглашали в школу, на пионерские разные сборы –  отказывался. Отнекивался правдами и кривдами. И если детвора его в добром расположении духа заставала, просила: «Дядька Игнат, расскажи, как немца бил. Боевой эпизод какой...» – Его передергивало.  Улыбка мгновенно спадала с лица: «Это, хлопцы, не дело. Не надо вам. Страшно это».  Лез в карман за портсигаром и молча, сосредоточенно, сузив глаза, курил. Ребятня расходилась. Понимала –  разговора не предвидится. Игнат вставал со скамьи –  «обойти дозором владения свои». Останавливался в укромном уголке. Замирал. Подолгу стоял. В себя, что ли, вглядывался? В цветущий на краю сада лен?

Он так и умер на излете седьмого десятка, в преддверии перемен. Сел под яблоней в пору созревания плодов. Урожай предстоял небывалый. Целый день и ночь просидел в последнем своем дозоре. К обеду прибежали мальчишки. Увидели недвижного деда. Обмерли. За плечо тронули. Не шелохнулся он. Не моргнул. У ног портсигар отсвечивал пустотой. Выдуло ветром самосад. Разнесло по саду. С воплями ринулись мальцы в контору к председателю.

Проводить Игната вышло все село. Проводить одинокого. Проводить неприкаянного. Проводить... Председатель выхлопотал у военных почетный караул и салют. Впереди шли школьники с алыми подушечками, на которых мирно покоились военные награды. Только теперь узнали односельчане о подвигах сержанта Игната Матвеева...

Нового смотрителя не нашли. За десять лет сад сдал. Захирел. Ссутулился. Одичал. То ли по лености, то ли  из уважения к памяти дядьки Игната местные яблок не рвали. А, проходя мимо, всегда с печальным вздохом роняли:

– Здравствуй, сад дядьки Игната...

Пройдет много лет. Сад  умрет без пригляда. Да и сейчас он уже не тот. Яблони порежут на дрова. Вместо льна рядом, на поле, будет шуметь овес или рожь. И только в лунные ночи будет казаться, что сад еще жив. Шумит листвой. И на призрачных деревьях вызревают чудные яблоки. И стоит пройти по саду, непременно –  пройти внутри, от дерева к дереву, чтобы где-то под белым наливом увидеть дядьку Игната. Он так же спокойно сидит в своем послевоенном пиджачке, наброшенном на плечи...

– Здравствуй, дядька Игнат! –  шепнуть ему.

Он услышит. Встанет пружинисто. Молодцевато. Протянет прозрачную, словно восковую руку. Вымолвит:

– Здравствуй, мил человек. Табачку не найдется? А то мой, на беду, весь ветром выдуло.