Александр МакаренковДюжина

БЕЛЫЙ

Волк появился неожиданно. Грациозно. Из ниоткуда прыгнул к распахнутой в дом двери. Чернота ночи исчезла. Почти растворилась. Лишь зигзаг Кассиопеи распознавался за волчьей головой. Но через секунду и эти звезды померкли. Над далеким черно-синим лесом остался висеть тоскливый, одинокий красноватый Марс. В этот год он близко подобрался к Земле. В мире все пошло наперекосяк. Засухи, наводнения, снежные бури, бури в пустынях, на полюсах, на экваторе, Европу залило водой выше пражского пупка – все сразу промелькнуло в голове девушки. Щемящий взгляд желтых глаз зверя приковывал, не отпускал. Именно взгляд  заставил забыть о том, что перед человеком – матерый хищник. Так, как смотрел волк, мог смотреть только человек, который потерялся в пространственных лабиринтах или временных промежутках. Мир вокруг вспыхнул, сфокусировался на нежности, грации, на тоске. И поземка, что подбрасывала над землей стайки снежинок, была незаметна. Она существовала сама по себе. За гранью двери. В ином измерении. Ровно, как зигзаг Кассиопеи за спиной зверя. «А может, это – зигзаг судьбы?» – прилетел к девушке вопрос. Она все же поймала себя на том, что дом в ее душе тоже перестал существовать. Растворился. Исчез в вечерней мгле. Она видела только желтые глаза в обрамлении совершенно белой шерсти. Нет, не седой, которая покрывает, через шерстину, старых вожаков стай. Именно – белая, как простыня, свежевыпавшего на черную предзимнюю землю, снега; именно такую простыню стелет мамка невесте перед первой женской ночью на семейное ложе; именно такой, слегка накрахмаленной и хрустящей показалась шерсть волка. Девушка поймала себя на том, что рука ее сама тянется к звериному загривку – потрогать, погладить, приласкать, успокоить. Зверь уловил движение. Не пошевелился. Лишь обнажил в улыбке желтоватые клыки. Улыбнулся и… мгновенно исчез. Пропал так неожиданно, как появился. Девушка успела заметить только сильный красивый хвост, он перечеркнул черноту неба белесой линией (так самолет оставляет в высоте на некоторое время за собой инверсионный след).

– Сильный красивый хвост, – повторила она про себя. Моргнула, словно очнулась ото сна: – Почудится же, – шепнула звездам юная хозяйка дома. Вдохнула покруче мерзлого воздуха. Скукожилась, обнимая себя за плечи, вздрогнула. Взялась за ручку двери – закрыть. И только тут обратила внимание на подтаявшее пятно на снегу. Оно осталось от зверя, который только что сидел напротив. – Разве такое бывает? – спросила испуганно небо и захлопнула дверь. Резко задвинула щеколду. Рукой почувствовала легкое жжение настывшего металла. В темноте, на ощупь, нашла ручку двери, ведущую из сеней в избу. Распахнула вход в свет, впрыгнула в тепло и, наконец... испугалась.

– Светик, дверь заперла? – долетел с дивана отцовский голос.

– Конечно. А ты почто газ не выключил? – спросила, закрывая черный кран газовой плиты, юная хозяйка. Из кривого носика старого чайника, которому до демобилизации осталось гораздо меньше, чем медному котелку, перестала бить белая струя пара. Страх комком колыхался между гортанью и животом Светы. Он сдавливал горло. Пришлось зачерпнуть из кадки алюминиевой кружкой с помятым боком воду, громко проглотить комок, и только после этого можно было спрашивать у отца, словно вахту стоявшего у футбольного экрана: – Ну, какой там счет?

 

Никто даже не заметил, что за соседнюю избу начал скатываться золотой блин идеально круглой луны.

 

– Да-а, – протянула Васильевна задумчиво. Замерла. Снова прошамкала почти беззубым ртом: – Ну и озадачила, доченька, – принялась, словно в прострации, помешивать ложечкой чай в щербатой чашке. Морщинистая рука со вздутыми ультрамариновыми венами красноречиво говорила о возрасте женщины. Повидала она на своем веку вполне достаточно. Как говаривали в начале прошлого века: «И лагеря, и ссылки, и  тюрьмы, и Сталина живого на демонстрации первомайской – всего было в достатке». С грустью, со щемлением в душе глянула бабка на девушку, неотрывно. Словно дыру хотела в ее лице проделать. Потом встрепенулась. Будто вспомнила что. Спросила неожиданно: – А тебе, голуба, до восемнадцати много ль осталось?

– Чуть меньше года, – недоуменно ответила Светлана.

– Ты это, не удивляйся, доченька. Так это я. Кумекаю. Мысли в голове тасую про твое видение. Какой-то странный пасьянс выкладывается, – грустно, даже как-то обреченно молвит Васильевна. Ее в округе все так зовут. Уж и сама, поди, забыла имя собственное. На вопрос о возрасте отвечает всегда односложно: «Так семьдесят пять, кажется, уже минуло. Или восемьдесят?» А дорожку к Васильевне знают стар и млад. Особливо женский пол посещает ее. Чаще по поводу сновидений или того, что почудилось. Растолковать, что к чему, почему, она – мастак. И все ведь получается, как скажет. Мужики, те одно своим женам талдычат: «Все это бабьи сказки для таких дур, как вы. Чего только не почудится с перепугу? А ежели спьяну мне инопланетянин какой сигаретку предложит? Покурю, и не усмехнусь даже. На том спасибо скажу еще. За сигаретку-то и за огонек». Хотя, втихаря, то и дело захаживали в дом к старушке. Смущенно прятали глаза, рассказывали о своем, мужицком, ждали советов. Причем, к словам Васильевны прислушивались с еще большим пристрастием, нежели их жены или ухажерки.

И Света к соседке пришла – прояснить: отчего волк объявился. Или не волк это был вовсе? Или почудилось? Кто знает? Больно взгляд его показался не звериным. Да и шерсть белая до невозможности.

Васильевна сидит. Угрюмо гоняет чай ложечкой. Приподнимает чашку. Дует. Делает глоток. Возвращает чай на стол. Притрагивается к ложечке. Передумывает, не гонит напиток по кругу, опускает руку на стол. Постукивает подушечками пальцев по столешнице. И, кажется даже, не дышит совсем. Поднимает тяжкий взгляд. Прищуривается и, словно молот по наковальне, бросает прицельно:

– Что ж, значит, снова пришел. Значит, добрая душа, тебя выбрал. Значит… – не договаривает, смотрит на лампу под потолком, откидывается на спинку стула, морщится болюче, словно припоминает что. Вымалчивает паузу, будто вымучивает. Немного покачивается на задних ножках стула. Из раскачки слышится Светлане: – Значится, ты следующая, девонька. Я-то, старая-глухая, думала, не придет больше. Не придет. Не тут-то было. Тринадцать лунных месяцев остается. Или того меньше. И сделать ничего нельзя. Ничего. Ровно годик. Знать бы раньше, куда копье нацелится, можно было бы и про щит подумать. Попробовать подставить его. – Васильевна опускает стул на пол. Снова дует на чай. Отхлебывает спешно, сквозь глоток внятно произносит: – Уехать тебе надо бы, голуба. Скорее и подальше. В город. Туда-то он не доберется. Слишком там всего много. И чем больше город, тем труднее ему будет тебя найти. Ведь на все-про-все у него тринадцать дней отведено с того момента, как тебе восемнадцать исполнится. А если не сыщет тебя, то и не придет больше никогда. Ни к кому. И девочки мои свободны станут от его взгляда. И мне помирать можно будет спокойно. Загостилась я тут слишком. Вдруг получится уехать? Хотя, ни у кого, говорят, ни разу не вышло. Не получилось. Потому и приходит он, до сей поры.

 – Васильевна, прости меня, но я заблудилась в твоих словах. Одно поняла, что уезжать мне надо. Но почему? Что все это значит? – Светлана непонимающе смотрит в почти прозрачные глаза бабки.

– Ну что же…

 

* * *

Жили они тогда на хуторе. На берегу речки с добрым названием Дома. Вдали от деревень. До ближайшей, Домашки, она вытянулась вдоль этой же речки на целую версту, ходу шибкого было часа три. Не меньше. Изредка отец Вари – Василий Савич Щетинков, закладывал телегу и всем семейством, с матушкой Дарьей Карповной, сестрой Глашей, ехали в Домашку на ярмарку. Самое главное – соли да сахару купить, гостинцев девчонкам-близняшкам, по хозяйству какие мелочи. Такие поездки для сестер входили в разряд праздничных. Воротившись домой, долго девчонки щебетали, примеряли то бусы, то платки, то ленты, то хвастались друг перед другом кофточками. Василий Савич глядел на «представление» счастливыми глазами. Прижимал к груди жену. Он не мог видеть ее робких слез с высоты своего могучего роста, шептал:

– Вот еще бы мальчишечку нам… – осекался, горько вздыхал. После рождения девочек ничего у них с мальцом не получалось. Ни долгожданного парнишки, ни неожиданной третьей дочки.

На мужнины слова Дарья почти задыхалась. Утирала втихаря глаза краем платка и, словно каменела. Перед ней возникал взгляд желтых глаз, в висках начинало стучать ритмично и сладостно, а позади, казалось, стоит не муж родной, тот – другой. С более нежными и ласковыми руками, трепетный и немного странный, с упругим телом, с белыми, как снег, жесткими волосами… Будто вчера исполнилось ей семнадцать. Семнадцать весен и осеней промелькнули. И не принесли ничего плохого, пасмурного. Одно только видение последний год преследовало – белый волк с сильным, красивым хвостом, глазами похожий на человека, который заблудился в лесу и никак не может найти тропку домой. Появлялся он всегда к полнолунию. Смотрел, улыбался и исчезал так же неожиданно, как возникал. Даша однажды поняла: ждет его с нетерпением. Все сильнее волнуется. Душа стонет и жаждет встречи. И как только исполнилось ей восемнадцать, увидела перед собой долгожданного волка(?), и была обласкана… человеком. Да так больше не смогла испытать ничего похожего. Ни жара дыхания, ни огня внутреннего. Ждала его. Нет, не приходил. Ни в одно из полнолуний больше. И, как специально, Вася со сватами объявился. Свадьбу сыграли. Через семь месяцев совместной жизни у них девочки родились. Беляночка – Варя и чернушка – Глаша. Так назвал их Василий. И только Дарья знала, кто отец им. А Василий все жаждал, когда снова отяжелеет жена, когда мальчишеский крик разорвет тихое, «женское» пространство избы. И не мог дождаться. Сглатывал слезный комок в горле, ронял печально: – Не судьба видно… не может она более «понести» от меня.

Василий Савич ушел на фронт в сорок втором. Писал редко. Немногословен был всегда, а уж по письменной части вовсе не мастер. Почтальон солдатские треугольники на хутор приносил аккуратно по мере поступления. Потом, ближе к концу войны, писем не стало. Лишь в сентябре сорок пятого новый почтальон, орденоносец, однорукий Петр Федорович привез извещение на казенном бланке. С тяжелым сердцем отдавал он его Дарье. Чужим кругленьким, безликим почерком среди типографских букв, линеек, закорючек значилось, что «их муж и отец Василий Савич Щетинков пропал без вести во время боев в районе Зееловских высот на территории Германии…» Именно в сентябре сорок пятого девочкам исполнилось шестнадцать.

Аккурат перед семнадцатым днем рождения девочек призвала Дарья их на секретный разговор. Не вдавалась в подробности, но настоятельно предупредила, что надо беречься белого волка. Зверь этот – «крест» семьи. Или проклятие. Мать знала, если он появится, Варя станет его женщиной. У нее потом появятся две девочки. Белая и Чернушка. Причем, последняя не сможет иметь детей никогда, а к светлой дочери ее Вари, уже внучке, снова придет Белый… и все пойдет по кругу.

Варя не устояла. Понесла от Белого. Не призналась маме. Боялась, что поймет ее неправильно. А когда стало видно бремя дочери, решила Дарья Карповна – надо уезжать в Домашку. Слишком одиноко и страшновато жить без мужика в лесу. Случись что, – даже помощь призвать нельзя. И все шло по кругу. И стала Варя постепенно просто Васильевной. И дочь ее светловолосая Аня родила двух внучек. У темной Насти детей не получалось. Врачи, даже в области, только руками разводили.

 

– Не могу понять, почему именно к тебе приходил Белый? – зачем-то Васильевна взяла ложку, размешала почти простывший чай и, потерянно, обронила: – Белая и черная…

Света не знала, да и не могла знать, что у ее бабушки Христины, она жила когда-то в Варшаве, родились две девочки: темноволосая Малгожата и светловолосая, ее мама Мария. В Домашку ее семья попала в сороковом, когда после раздела Польши состоятельных поляков, как неблагонадежных, загнали в вагоны и отправили в глубь России – на стройки, на лесоповалы. В общем – на исправление буржуйских привычек пламенным социалистическим трудом. Так их семья обосновалась в деревушке, что испокон веков жила своей тихой жизнью в оренбургских степях. Мария никогда не рассказывала Свете и ее сестре Юле о предках. Слишком уж чреватыми могли оказаться эти знания в будущем. Польская шляхетская кровь размеренно текла в венах и артериях девушек. Ну, а о белом звере, его взгляде, терпком дыхании и сладковатом привкусе его пота поведать не успела…

 

Луна свежеиспеченным блином выкатилась над деревенькой, осветила дальние холмы, редкие перелески. На окраине Домашки, на крыльце обычного, неброского дома стоит девушка. Она вслушивается в шорох ветра. В звуки угасающего лета. Кажется, она ждет кого-то. Чтобы не испугать Белянку, я медленно вхожу в пятно света, который льется теплым прямоугольным потоком из распахнутой двери. За моей спиной, словно извилина судьбы, подрагивает в небе холодноватыми звездочками Кассиопея. От девушки исходит свечение. Она видит меня. Нисколько не смущается. Не вздрагивает от испуга. Улыбается. Спускается с крыльца. Подходит ко мне. Протягивает руку. На щеке чувствую тепло ее ладони. Я обвиваю ее руками. Опускаю голову в смущении. Вдыхаю аромат юности. Навстречу слышу горячечный шепот:

– Здравствуй, Белый…

 

Сентябрь, 2003