Александр МакаренковДюжина

ОСИНОВКА

Пятый день поездов, электричек, маршруток, автобусов, снова поездов, снова… Перестук колес, скрип тормозов, гудки, вопли клаксонов. Все смешалось. Даже последовательность. Люди кругом. Да, вроде – не те. Солнце свесило свои горячие ладошки с высоты. Ветер. Да и он не с гор. Женщины – ладно скроенные, умело сшитые, красивые – голова кругом. Тепло позволило им обнажить плечи, руки, колени, снять бюстгальтеры и потрясти мир живым колыханием т трепетом горячей плоти. Дыхание спирают такие картинки. В зобу клокотать начинает. Волнение накатывает. И полюбить хочется всех, но среди этого обилия так жаждется одна. Именно она – одна и не более! И ловишь себя на мысли, что не так уж просто жить в стране, лишенной джазового мышления. Привычно устройств судеб по ранжиру. Впихивание жизней в шеренги. Желание все упорядочить, конечно же, неплохое желание. Вот только требует индивидуального подхода. А индивидуальный подход подразумевает вариант варьирования, экспромта. Как принято говорить – нетрадиционного подхода к решению проблемы. Увы, подобные шаги даются нам тяжело. Менталитет-с, однако, не совсем тот…

Все смешалось, кроме Кассандры Уилсон в наушниках плеера.

– А где же действие? Где завязка, возникновение конфликта, развертывание его в битье посуды, смятение чувств, сцены неверности, ревности, любви, ненависти, которые, как принято считать, находятся в единственном шаге друг от друга? Где, скажете, уважаемый читатель, фабула произведения и формула бессмертия? Самое забавное, – на последний вопрос ответить гораздо проще, нежели на первый. В первом может быть несколько точек зрения на форму, действие, да и выводы каждый человек делает свои собственные, потому и фабула получается всегда неоднозначной. А вот с бессмертием проще. Оно или есть или его нет. Как мед в горшочке у Винни Пуха. Но слишком сложно оно дается. Ведь бессмертие можно обрести только в памяти людской. Отсюда и пляшите, уважаемый читатель. Мы ведь приходим в мир этот в «без ничего», и уходим абсолютно обнаженными. Ничего не приносим с собой. Ничего и не унесешь. Но оставить другим нечто можно. И потом, не следует забывать, что душе русской важно самосозерцание, самокопание, самоизучение, самобичевание, самовосхваление. Именно то, как мне кажется, джазовое мышление и метание духа русского, которое столько лет пытаются о-европить, об-азить и даже об-американизировать, воткнуть в какие-то странные, непонятные нам рамки. На это хочется взвопить: «Позвольте! Я не умею, да и не жажду учиться иначе, чем у своих предков! Меня тошнит от иностранного юмора. Сводит скулы. Сердце переселяется в горло. Дышать попросту нечем. Сквозь мышцу, что клокочет в гортани, в легкие тонкой струйкой пробивается  воздух. Но ведь нельзя жить при наличии тонкой струйки! Хочется дышать полной грудью во всю мощь легких и во весь свой исполинский русский рост! И грешить тоже можно. Ведь тогда будет в чем каяться».  

Еду. Пейзаж за окном скользит зелено-голубыми линиями. Небо и земля. Иногда белые вертикали берез и столбов линий электропередач нарушают линейное течение ощущений. Мысли принимаются скакать, словно необъезженные жеребцы. Но паровоз тянет и тянет за собой сцепку вагонов. В одном из них сижу и пишу, вместо того, чтобы плюнуть на все договоренности и обязательства и никуда не ехать.  Еду в центральную часть страны. Какой? Разве это важно? Центральные части во всех странах примерно одинаковы: перенаселенность, застройки, выхлопы, люди-звери, культ не культуры, а – наоборот; смех сквозь слезы, жизнь взаймы ради жизни, но чтобы – поменьше боли и поменьше платить, побольше сахару, водки, дури в башке. Это и называется жить в центре страны.

Плацкартный полупустой вагон. Середина недели. Народ никуда не спешит кроме тех, кому нужно куда-то передвигаться. Духота потихоньку спадает. Дама напротив поглощает привычный дорожный набор русского образца. Сначала стучит яйцами об стол. Скорлупа лопается. Дама длинными ногтями подцепляет скорлупки. Отдирает их. Складирует в кучку на краешке стола. Постепенно, укус за укусом, яйцо исчезает в черноте рта за ярко-алыми напомаженными губами. Попутно она похрустывает огурцом и сквозь жевательные движения мощных челюстей пытается что-то вопрошать. Так и хочется с легкой издевочкой бросить: « Прожуйте сначала, милая. Ну, пожалуйста. Потом спросите, и я с удовольствием отвечу на ваши предложения и дополнения, что заканчиваются вопросительными знаками». Но так неловко прерывать действие в самом его начале. Пусть пытается говорить. Даже предлагаю ей лепешку. Вкусненькую. Посыпанную кунжутом. Пресненькую. Без соли и сахара. Только дама в ответ морщится. В глазах можно прочесть: «Надо мне твоя лепешка. А если возьму – придется делиться яйцами и огурцами. Сама съем лучше…» В проходе появляется девушка. Поводит крутыми бедрами. Пышет жаром двадцати пяти-двадцати семилетнего своего тугого тела. Оглядывает оценивающе. Делает глазки моему взгляду, хоть он находится довольно далеко – полтора суток тому по железке или два часа по воздуху. Но глазки пытаются влезть в меня нахально, бесцеремонно. Не слишком переживая неудачу, обладательница бедер проходит дальше. «Вот и славно. Трам-пам-пам…» – вспыхивает киношная фраза. Кассандра выводит новую мелодию. Мир делится на константы. Прошлое и Теперь. Недалекое прошлое, полчаса тому, парень. Он усаживается рядом. Что-то лопочет. Прерывает мелодию. Внутренне злюсь, но виду не подаю. Приходится выключить плеер и включиться в разговор.  (А так не хочется…) Понятно, что выпившему человеку требуется общество. Мимо проплывает проводница. Парень заказывает два чая. Через минуту пьем из, стандартных для поезда, стаканов в подстаканниках, горячую влагу принцессы Нури. С вопросами продираемся в будущее. Удивительно, но даже без мата выясняется, что у парня  вот-вот должен родиться сын. На мой изумленный взгляд прилетает, не терпящее возражений, пояснение: «Медицина в нашей стране – сила великая!» Наконец, чай заканчивается и я, освобожденный от бремени обязанности слушательской, снова погружаюсь в Кассандру. Скорее даже туда – к твоим глазам, наполненным светом безоблачного весеннего неба. В мир, в котором все буквы – большие, громадные, неизмеримые! Из поезда, из полупустого гулкого вагона назад, несмотря на то, что зеленый состав режет черную ночь желтым прожектором, словно тонкий острый нож расчленяет правильные шестиугольники пчелиных сот. А кругом ночь, одинокие фонари заплеванных печальных сиротством полустанков. И сон, столь привычный попутчик мой в этот час, совершенно не хочет снизойти. Дама давно доела свои яйца и огурцы с салом; запила, вынутой из дорожной сумки, бутылкой пива; чинно постелила постель и погрузилась в сон. Кто знает, может быть, она попутно перехватила и моего доброго попутчика-сон? Скрутила ему руки, связала ноги, загробастала, не испросив разрешения? Остается молчать. Смотреть в набегающую черноту. Ловить одинокие огоньки фонарей на тех самых сиротских станциях.

…Занесло меня однажды волей случая в Осиновку. Небольшой пристанционный поселочек на границе с Белоруссией. (Точно и не упомню, какому государству он принадлежит.)  Аккуратно вылизанный единственный тротуар на центральной улице имени, как водится, Ленина, да у вокзала.  В остальных улочках «укоренилось» привычное слово – грунтовка. Некогда поезда в Осиновке стояли до получаса. И было их около двадцати четырех в сутки.  Местный народ умудрялся продавать проезжим свежеприготовленное съестное. В стандартный торговый набор входили куры, яйца, хлеб, колбаса, пирожки с большим количеством теста и плевком начинки из яблок, клубники, картошки или капусты. Наиболее ушлые и предприимчивые селяне под полой приносили самогон. Ядреный напиток покупали не часто, но и не редко. Хозяйничал на станции начальник со странной для этих мест фамилией – Выдрин. Подтянутый, в аккуратной шкиперской бороде, ладно подогнанном форменном кителе, белой сорочке. Он казался честью и совестью эпохи, когда Осиновка жила в относительном достатке. Звали его Павлом Ефимовичем. Такие крепкие и статные мужики «водятся» в сибирских лесах. Судьба его мало чем отличалась от сотен тысяч других судеб. В молодости окончил учительский институт. Потом партийную школу. Председательствовал в колхозе. Вроде бы все складывалось нормально. Но через год после рождения дочери жена умерла. Никто из докторов не сказал – отчего. (Вспоминаются слова парня, который угощал меня чаем.) Сгорела она в одночасье. Ефимыч набычился. Собрался с силами. Бросил попивать. Вырастил дочь. Только из председателей колхоза пришлось уйти в заместители начальника станции. А когда начальник вышел в отставку, стал Выдрин главным человеком на местной «железке». Да и удобно было – дом рядышком с желтым зданием вокзала. Повышение на службе предопределило на какое-то время судьбы. Ефимыч пить перестал. Дочь, Даша, окончила школу с золотой медалью. Страна вступила в эпоху перемен. О стабильности думать не приходилось, но Выдрин умудрился сколотить небольшое количество деньжат, чтобы первое время учебы поддержать свою кровинку. А пошла девочка в медицинскую академию. На последнем курсе вышла замуж за молодого кандидата наук.  Достатка в такой семье не могло предвидеться. Дашин муж Миша проводил опыты. Мышей не хватало. Он покупал их на рынке, изводя, тем самым, часть зарплаты. Но счастьем дышал в их доме каждый уголок. Даже солнечные зайчики, если влетали к ним, выпархивали наружу осчастливленные. Разработками Михаила заинтересовался Запад. Предложили заключить контракт. Кто знал, что когда-нибудь простая сельская девчонка из Осиновки очутиться за океаном? Через четыре года Выдрин полетел в гости. Целый месяц купался в комфорте и уюте, поражался всякому пустяку и, как сам говаривал: «Каждой хреновине». Вернулся – павлином расхаживал по улицам. Всем казалось – сказки-небылицы рассказывал. Особенно нравилось народу слушать про червей. Их продают в магазине специально для рыбаков. И вывозить из страны запрещают. Это, говорят, стратегический товар. Ефимыч попытался было экономить на червях – пополам разрывал их для наживки. Но на эти половинки мелочь клевала. Тогда решил испробовать полного червя. Приличная рыба начала ловиться. И за небылицу принимали покупку лицензий на лов рыбы. Никто не верил! Но рассказам и повторам не было конца. Некоторые сюжеты обретали новые и новые нюансы. А рассказчик и сам уже с трудом отличал правду от выдумки. (Это тоже – часть русского характера. Иначе у нас и сказок-то не было бы.) Но через год с небольшим пришлось лететь снова в страну развитого капитализма. Беда приходит нежданно. Даша возвращалась с работы домой на своем новеньком «Форде», задремала за рулем… Убитым вернулся Ефимыч домой. Похудел. С лица спал. Осунулся. На работу ходить себя принуждал. А новая перемена совсем выбила мужика из колеи. Сократило министерство все маленькие станции. Теперь через Осиновку все поезда пролетали, не сбавляя скорости, только гуднут для порядка. На две минуты останавливался лишь пригородный поездок из двух вагонов. В народе его прозвали «кукушкой». Но кому-то больше нравилось – «подкидыш». Билеты продавали проводники в вагонах. В целях экономии распустили весь штат – от распоследнего техника до начальника. На здание привесили замок. Почти все окна заколотили. Где листами железа, где, как в войну – крест-накрест досками. С такого горестного положения пустился в питье Ефимыч снова. Почуть спустил все запасы долларовые, присланные дочерью. А что не успел пропить – сгорело. Уснул как-то в пьяном угаре Выдрин и телевизор не выключил. Как специально случилась буря с грозой (говорят, раз в лет сорок-пятьдесят столпотворение такое наваливается), молния лупанула в антенну, остальное, как говорится, –  дело техники. Благо, пожарные «прискакали» споро. Хозяина только и удалось вытащить из пламени. Малыми ожогами обошелся. Издавна известно, что пьяным в России везет. Оклемался. Очухался. А жить пошел в вокзальное здание на деревянные покатые скамейки. Редко выходил из желтого, облупленного, растресканного жилья на улицу. В лучшем случае видели его на почет, когда приходила пора получать пенсию, в магазине с сеткой-авоськой, из которой торчали горлышки бутылок и светили боками дешевые консервы; иногда Ефимыч выбредал на перрон – обойти дозором, бесхозные теперь, владения.                 

В этот момент и приехал я во второй раз в Осиновку. Хотелось навестить человека, который пригрел когда-то меня, отставшего от поезда, бестолкового пассажира. Павел Ефимович потчевал тогда рассыпчатой картошкой, учил пить чай с бутербродами, на которых вместо колбасы лежали тонкие пластики, соленого с чесноком, сала. Тогда он и жизнь свою рассказывал, словно ворота перед давним приятелем открывал. Душе моей было хорошо и безмятежно от общения с этим незамысловатым человеком. А сейчас дядька Макар рассказывает и мне совсем не по себе. И больно. И тяжело.

– Вы знаете, к деду-то нашему, к Выдрину, приезжал, стало быть, зять-то. С внучком. Стучались они в двери станции, стучались, но так и не отпер Ефимыч-то. Погрустили они. Гостинцы у двери оставили. Не стали дожидаться утра. Я-то им предлагал повечерять-переждать. Наняли Сережку Копытова с машиной,  уехали. Кульки, правда, из-под дверей исчезли. Но никто не видел, кто и когда их забрал. Почитай, с полгода не видел никто начальника. И на почту он не приходит за пенсионом.  По первости думали, – помер, может. Только если ночью по перрону пойти мимо станции, в окне вроде как свет мигает. Словно свечу там палят. Пацаны поговаривают, выходит мужик-то иногда. В темноте только. Покурит. В колокол ляпнет. Звон я и сам слышал несколько раз. Ефимыч все к бурьяну ходит. Туда, где дом стоял. А давеча с дочкой его, с Дарьей-то, дед Савелий видел. Сказывал, идут, значит, они, за руки взялись. Хохочут. О чем-то своем поговаривают. Испугался Савелий. Осенил себя крестом, а Ефимыч-то с Дашуткой вдруг повернулись и резво так в станцию-то вошли. Только слышно было напослед: дверь скрипнула, засов клацнул. А в окне огонек свечи затеплился. – Закончил рассказ дед Макар. 

  Взгрустнулось мне тогда. Не стал проситься на ночлег. Лето позволяло еще засветло, отмерив двенадцать верст, очутиться в Красном – на более крупной станции, с которой уехать можно в течение получаса.

Шел не спеша. Капли легкого дождя пухали в пыли. Зонт раскрывать не хотелось…

Там далеко, уже в шести днях пути, расцветают акации. Здесь, в центре страны – дожди и холод. Июнь не балует теплом. Листья вылупились из почек в конце мая. Все происходит медленнее обычного.

Поезд незаметно пролетел мимо нужной станции. Вскоре остановился. Проводник сердито глянул внутрь меня. В самую суть. Настоятельно предложил выйти. С недоумением я схватил рюкзак, гитару и спустился на черный, блестящий от недавнего дождя,  «паркет» асфальта. Перрон рас трескался, словно земля в жару. Из трещин торчит трава, молодые ростки березок и тополей. На фасаде некогда желтого здания вокзала облупленное название «Осиновка». Навстречу идет Выдрин с Дашей. Он приветливо улыбается. Девчонка берет мои наушники. Пристраивает себе. Принимается раскачиваться в такт музыке. Кассандра Уилсон – тонкая звуковая нить, прочная, незыблемая, светлая теперь связывает меня и с Выдриными. Молоточки в голове постукивают. На белой странице возникают буковки: «Действие завершилось, но музыка продолжается». Ефимыч протягивает руку. Здороваемся. По-мужски крепко обнимаемся. Неторопливо идем в вокзал. Выдрин дергает за веревку языка колокола. Звон катится по темноте. Дверь за спиной скрипит. Засов клацает. Если глядеть со стороны – в окне расцветает свеча. Втроем мы садимся на покатые лавки. Откуда-то хозяин достает бутерброды с салом, из самовара наливает чай.

14—15 мая, 20–21 июня 2003,  Москва–Смоленск, Пятигорск